Паутина [ Авт. сборник] - Джон Уиндем

Вскоре после наступления ночи двое островитян разожгли костер. Мы лежали и целый час смотрели сквозь ветки на отблески огня. Камилла беспокойно ворочалась. Вдруг она села, выпрямившись.

— К черту, — решительно сказала она. — Будь что будет, но я намерена согреться у костра.

— Нельзя этого делать, — возразил я. — Вас могут — то есть, я хочу сказать, что могут возникнуть неприятности.

Она поднялась с земли.

— Мне все равно, — заявила она. — Хуже, чем сейчас, уже вряд ли будет, — и она зашагала к костру.

Мне пришлось следовать за ней.

Оба островитянина сидели у костра, уставившись на огонь. Они не могли не слышать нашего приближения, но обратили на это не больше внимания, чем если бы нас не существовало вовсе. Камилла продолжала идти, не сворачивая. Даже когда мы подошли совсем вплотную, островитяне не пошевелились, казалось, они не видят нас. Мы приблизились к костру с противоположной от них стороны. Камилла с уверенностью, которой я мог только позавидовать, сразу села и протянула ладони к огню. Я следом сделал то же самое, желая выглядеть столь же спокойным, как и она. Оба мужчины даже не двинулись.

Через несколько минут один из них наклонился вперед и помешал сучком что-то разогревавшееся в консервной банке. Когда он снова отклонился назад, я почувствовал, что человек со знаком паука, сидевший неподвижно, следит за нами глазами.

Я попытался разглядеть выражение его лица, но пляшущие блики костра и проткнутый костяной шпилькой нос довольно сильно затрудняли мою задачу. Взгляд его глаз, сверкавших в отблесках пламени, был пристален и неподвижен. Я решил, что выражение их было скорее задумчивым, чем опасным.

Через томительно долгий промежуток времени, кончив присматриваться к нам, он без предисловий спросил:

— Зачем пришли сюда?

Камилла снова протянула руки к огню.

— Чтобы согреться, — сказала она.

Не изменив выражения лица, он сказал:

— Зачем пришли на Танакуатуа?

Камилла внимательно посмотрела на него.

— А вы почему здесь? Разве Танакуатуа для вас не табу? Для нас он не табу.

Мужчина нахмурил брови.

— Танакуатуа табу для всех — и мужчин, и женщин. Мы пришли, только чтобы помочь Сестричкам. Это дозволено. — Он нахмурился еще больше и продолжил: — Танакуатуа — наш остров, наш дом, наша земля.

Камилла мягко возразила:

— Нам дали понять, что остров куплен Британским правительством, которое продало его нам.

— Танакуатуа отобрали у нас обманом, — начал он.

Камилла заинтересовалась.

— Как вас обманули? — спросила она.

Мужчина ответил не сразу. Он оценивающе посмотрел нам в глаза, как бы решая, стоит ли посвящать нас в эту историю. И решил все же рассказать.

Это было во времена Нокики — моего отца… — начал он. Рассказывал он на разговорном английском, а встречающиеся иногда не совсем правильные фразы и незнакомые обороты придавали его речи особую волнующую окраску. Так, у костра, куда второй островитянин время от времени подбрасывал сучья, мы впервые услышали о Проклятии Нокики и его жертве. Повествование было, как и следовало ожидать, отмечено несколькими смещенными акцентами, но Наита — так звали рассказчика — вел его искренне и с большой эмоциональной силой. Сведения, которые нам удалось раздобыть позже, разнились от представшей тогда перед нами картины весьма незначительно, да и то лишь во второстепенных деталях — отличала их в основном точка зрения на происходившее.

История была длинная, но начав, Наита уже не отвлекался. Дважды соплеменник предлагал ему поесть сготовившегося в банке блюда, но оба раза он отмахивался от еды, и тот, пожав плечами, снова ставил банку на угли. И только поведав нам все до конца, обрисовав отплытие четырех последних танакуатуан на каноэ с проклятого острова, он взял эту банку и начал есть.

Мы сидели молча и ждали, пока он доест, потом Камилла сказала:

— Но ведь в таком случае, если вы сами не могли больше жить на Танакуатуа, вполне естественным и единственно разумным решением было бы продать остров.

Наита бросил на нее мрачный взгляд.

— Мы не продавали, Танакуатуа наш, — сердито сказал он и принялся объяснять дальше, что им выплатили пособие, возмещавшее убытки. Правительство, которое выманило их с острова и, следовательно, было виновато в наложении проклятия, поступило только верно, предоставив им другой остров, где можно было жить, но из этого еще вовсе не следует, что они продали свой остров. Ни они сами, ни кто-либо другой не могли жить там — так зачем им продавать его, и как кому-нибудь вообще может прийти в голову купить его? Он был бесполезен, поэтому любому здравомыслящему человеку ясно, что его никто не покупал. И хотя никакого прока в нем больше не было, он все же не перестал быть их родным островом. Завоевали остров они, и закрепились на нем, и освоили его они, там покоятся кости их предков. С жизнью в изгнании они мирились, пока не узнали, что правительство снова обмануло их, продав Танакуатуа, хотя не имело на то ни малейших прав.

Тут он так разгорячился и стал говорить так путано, что мы уже с трудом его понимали. Только позднее, путем терпеливых расспросов, мне удалось составить более или менее связную картину.

По всей видимости, новость о продаже Танакуатуа достигла Айму, где теперь жили танакуатуане, в виде слуха, но даже еще не подтвержденный, этот слух тут же пробудил сильные чувства. А после подтверждения в племени произошел раскол.

Кусаке, унаследовавший звание вождя от своего отца Татаке, был уязвлен, однако не давал настроениям управлять собой. Руководствуясь словами и примером отца, он усвоил себе качества, необходимые современному вождю. Он полностью осознавал, не в пример некоторым своим соплеменникам, что каковы бы ни были претерпеваемые ими притеснения, на них нельзя реагировать, как в прежние времена — современный мир неласков к романтически настроенным предводителям воинов. Легендарные герои принадлежали истории, которой можно гордиться, — однако, поступать подобно им, достойным почитания, не стоило. И задачей вождя в годину бедствий было сохранить племя от распада, чтобы было кому передавать легенды прошлого, когда судьба снова повернется к ним лицом. А пока вождю следовало быть в основном политиком, а не военачальником, воинам же его — прилежными работниками. Доблесть следовало скрыть за хитростью, благородную ярость смирить холодной решительностью. Огонь гордости и веры должен гореть в душах неугасимо, но снаружи его разумнее будет заслонить от чужих глаз как бы закопченным ламповым стеклом.